Эльфрида Елинек - Перед закрытой дверью [Die Ausgesperrten ru]
Ханс распространяется по поводу здорового цвета лица Софи, с которого никогда не сходит загар, сразу видно, что она ведет подвижный образ жизни на свежем воздухе. Ветер и солнце делают свое дело. «Она чиста и свежа, и золотистые локоны ее тоже чисты и шелковисты, а немытые, жирные на ощупь лохмы Анны свисают на слабо обозначенные плечи, на тощий, обтянутый кожей скелет. Укутанная тряпьем платяная вешалка. И все же что-то такое в ней есть, можно найти, если хорошенько поискать. В самый раз для мужчины, обладающего талантами в смысле спорта и предпринимающего теперь шаги в смысле раскрытия своих интеллектуальных возможностей».
— Почему бы тебе тоже теннисом не заняться? Ведь у тебя вполне хватило бы чувственности, чтобы развить в себе особое чувство мяча.
— Нет, лучше я начну разучивать сонату Берга, что гораздо больше прельщает молодую пианистку.
— Тебе бы лучше в горы пойти, чем разучивать сонату Берга. Хе-хе. Что, отбило охоту нос задирать?
«Слава богу, предков дома нет. Даже за такие мелочи благодарным быть приходится». Анна расстегивает на Хансе рубашку, чтобы посмотреть, что там под ней такое. Нового под ней ничего, все то же самое, мускулистая безволосая грудь и гладкая шелковистая кожа, приятная на ощупь. «Эк тебе сегодня не терпится, детка, такое дело нам по вкусу». Анна вонзает в Ханса острые вампирьи зубки, проходясь по его телу в разных местах.
— Ай, больно, осторожней, — реагирует он, — знаешь, обеденный перерыв у меня — всего ничего, так что кончай эту прелюдию, или как это там называется, и пусти-ка его сразу внутрь порезвиться.
Скоро дело сделается. С Софи это происходило бы на цветущем лугу, благоухающем сеном, или на нагретом солнцем пляже у теплого моря, или в устланной мягкими шкурами хижине высоко-высоко в горах, а сейчас он всего-навсего рядом с Анной в квартирке обветшалого дома. Софи — блондинка, Анна — шатенка, один — ноль в пользу Софи. И в конечном итоге счет останется тот же: один — ноль в пользу Софи.
— Я так хочу тебя, так хочу тебя, мне так хорошо, когда ты это со мной делаешь, — шепчет Анна.
— Еще бы тебе не нравилось, — цедит Ханс сквозь зубы, — я, кстати, сейчас кончу, знаешь, э-э, самое главное — быть наготове, сейчас кончаю, сейчас-сейчас. Ну же, еще, еще, да!
Анна издает громкий крик и закашливается, перехватывает дыхание, любовь сдавливает ее с ужасающей, неимоверной силой, каждый раз с ней такое делается, никак не избавиться от этой скверной привычки, она кончает, хочешь не хочешь, а приходится биться в оргазме. Анна не хочет, но, к сожалению, вынуждена.
Анна предостерегает Ханса, что ему отнюдь не скоро удастся найти такую женщину, которая была бы столь же теоретически подкована, как она, потому что подобное и вообще-то встречается не часто, а при ограниченном кругозоре Ханса и совсем недостижимо.
— Ни одна другая не поняла бы, что происходит с ней, когда она с тобой, а я все понимаю, в этом мое неоспоримое преимущество, поэтому обходиться со мной надо бережно, ведь я предельно впечатлительна и скверные стороны этого мира приносят мне гораздо больше страданий, чем всем остальным. Люби меня, Ханс, ты же будешь любить меня, будешь, прошу тебя, пожалуйста. Такая женщина, как я, просит не часто, но уж если она просит о чем-то, надо обязательно дать ей то, чего она хочет, ведь для этого ей пришлось перешагнуть через свою гордость.
— Ну что, напряжение в сети упало, пора возвращаться на рабочее место, а то запишут прогул.
Анна покрывает Ханса смачными поцелуями. Слишком уж громко разносится ее чмоканье, и Хансу от этого неловко. Он отодвигается от Анны, натягивает рабочие штаны и ковбойку. На столе еще один бутерброд с сыром и бутылка пива, необходимые, чтобы восстановить силы. Рядом на постели женщина, которая поднимет в тебе силы тут же, на месте, сразу после приема пищи. Нужно очень любить человека, чтобы позволить ему съесть бутерброд с сыром до того, как заняться этим делом. Анна любит Ханса, и первый бутерброд она вовсе не заметила, так же точно, как мать не замечает испачканную попку своего младенца.
Ханс говорит, что не думает, будто это дело зовется любовью, потому что любовь у него еще впереди, и, кажется, у нее, у любви, лицо Софи, да это она сама и есть. И после того как его шаги уже отзвучали на лестнице, Анна все еще таращится вслед, как корова, мимо которой пронесся курьерский поезд, зная, что любовь внешностью похожа на Ханса, что прекрасно, спору нет, но что и бесспорно неприятно. Он ведь не догадывается, что обрел в ее лице, ведь она — самое лучшее из того, чего он достоин, да, собственно, и не достоин вовсе. Жаль, он стремится к далекому счастью, а ведь в действительности оно совсем рядом, рукой подать, как и до всего хорошего в жизни. Однако он неудержимо рвется в дали. Для нее это большая неприятность, для него — вряд ли.
***
Деревья смешанных пород содрогаются под порывами ветра, упираясь в ночное небо. Кажется, будто невидимая рука трясет их одновременно, ухватившись за железные скобы, но такая иллюзия кажущегося беспорядка была когда-то намеренно создана садовником, в действительности это строжайший порядок, потому что садовник специально подобрал и посадил деревья именно таким образом. Они стонут и плачут, будто кто-то напал на них, но никто их не трогает, кроме разве что ветра. Ведь в саду у Софи они надежнейшим образом защищены от каких-либо сторонних посягательств. Впечатление непринужденное и в высшей степени художественное, как раз такого впечатления хочет добиться Райнер, который скорчился у подножия наобум выбранного дерева и терзает ни в чем не повинный немецкий язык, как изволит выражаться в его адрес учительница немецкого, и все же сочинения его скорее необычны и зачастую бросают вызов общепринятым нормам и условностям. Это способна оценить его сестра, да еще, пожалуй, Софи, вот и все. Он в бешенстве наносит несколько ударов по стволу голубой ели, потому что ему никак не приходит на ум нужное слово, ну совсем никак, но когда он в пятый раз обрушивает свой гнев на безвинное дерево, то вот оно, слово, тут как тут, — конечно же, это слово — смерть, и от него расходится кругами мрачное настроение. Райнеру необходимо все время думать о смерти и делать подходящее выражение лица. По-французски смерть — женщина и встречается в книгах Кокто, в немецком же — это мужчина и встречается в его сочинениях. Стихотворение находится в состоянии возникновения, которое мучительно и зачастую кончается ничем, потому что поэт малодушно и преждевременно капитулирует. А терпения у него слишком мало, ведь возникновение стиха сопряжено с муками и, к сожалению, требует времени, которым поэт по большей части не располагает, ведь он призван сотворить кое-что еще, а не только одно это стихотворение, а потому он должен постоянно стремиться вперед.
Софи не несется, как ветер, она скользит, словно лезвие конька по зеркальной ледяной поверхности. Она прочно стоит на земле, которой по праву владеет, и Софи не нужно особых прав, чтобы передвигаться по ней, укрытой английским газоном, орошенной дождевальными установками, украшенной редкими сортами садовых цветов. Внезапно из ниоткуда выныривает белый призрак, неожиданно оборачивающийся самой Софи, и остается лишь надеяться, что она не слишком быстро возвратится в это никуда и Райнер надеется, потому что она требуется ему для вдохновения. Он как раз теперь застрял на том месте, где смерть в пруду закрывает мертвому ребенку лицо матросской бескозыркой. Получается как у Тракля, но сходство весьма отдаленное. Он пытается быть грубым, чтобы скрыть собственную мягкость по отношению к Софи, и приказывает ей опуститься на траву газона, составляющую ее собственность. Вообще-то он играет не по правилам, она могла бы ему сказать: кто чем владеет, тот тем и командует. И все же она подчиняется.
В доме располагается общество — в воздушных и парчовых платьях, в вечерних костюмах — и предпринимает попытки общения. Это все люди предприимчивые, и предпринимают они весьма многое, как говорит само их наименование. Иногда они в состоянии понять шутку. Они любят партию в гольф или верховые прогулки в Криау. Из дома доносятся едва слышные звуки фокстрота, под который движутся вперед-назад пастельные цветовые пятна — женские фигуры. Они то шмыгают торопливо, то ползут напролом, подобно бульдозерам, сметая все в стороны, и слуги с подносами бросаются от них врассыпную; если они будут работать честно и добросовестно, то в этом доме им гарантировано надежное место, им не грозит увольнение.
Платья прекрасны, смотреть на них — одна радость, даже с расстояния, на котором в данный момент находится Райнер, и он говорит, что ему совершенно не хочется идти внутрь, потому что снаружи лучше постигаешь общественные формы, ведь при этом воспринимаешь больший фрагмент картины. И все же подобным формам в литературе не место, потому что они уже существуют и их не нужно придумывать, а поэтическое искусство живет исключительно за счет фантазии. Разноцветные пятна, увенчанные женскими головками, есть всего лишь огромные разноцветные пятна, — ни на что иное они не похожи, — пятна выделяются на хрустальном фоне, сверкают украшения, переливаясь, как пена на волне. Райнер глазеет на них со своей позиции, которая, естественно, располагается не на улице, а в парке. Однако и это расположение относительно неестественно, так как данный человек пребывает большей частью во внутренних помещениях, тщательно оберегаемых от улицы и суеты. Там не встретишь плебеев, и стильная обстановка царит у Софи в ее девичьей комнате. «Когда я говорю о девичестве, то именно это и имею в виду, потому что ты еще не стала женщиной, Софи, однако необыкновенная острота ощущений возрастет непомерно, когда ты наконец-то станешь ею, при прямом моем содействии, разумеется. Это будет подобно вспышке, взрыву, но не станет осквернением, что, к сожалению, нередко имеет место среди заурядных людей, когда мужчина дурак дураком, а женщина не так красива, как ты».
